Чем ближе подходила последняя Пасха, тем сильнее становилась тревога Богоматери, ввиду все усиливавшейся ненависти фарисеев. Собираясь в Иерусалим на Пасху, Христос открыто говорил ученикам, что Ему предстоит великое страдание... Кто знает, в минуты уединенной беседы с Богоматерью, какие могли еще тогда быть у Иисуса, Он мог открыть Ей большее, чем открыл ученикам. Да и, наконец. неужели Ее чуткое и вещее сердце не чувствовало тех громадных событий, какие были предопределены столько тысячелетий назад, и теперь надвигались неизбежные, неотвратимые ?..
И что переживало это уже столь испытанное, столь привыкшее к мукам сердце теперь, в ожидании этой новой муки, горчайшей всех мук... Какая борьба, какое раздвоение!
Она была христианка — приложим, наконец, это слово, едва ли приложенное кем-нибудь к Богоматери, Которая была, однако, первою христианкою, ибо первая уверовала в божество Христово еще задолго до рождения Его, когда ни одна душа в мире не знала об этой страшной и спасительной тайне — в час Благовещения; и Она же была первым совершенным плодом христианства, облагодатствованным, оправданным. И вот, как христианка, могла ли Она не жаждать, чтоб подвиг Христа совершился. Чтоб силою Его безмерной жертвы рухнули преграды между небом и землею. Чтоб в божественной крови человек убелился, паче снега, и в невинности первого праотца своего вернулся в потерянный было совсем рай... Могла ли Богоматерь не желать спасения рода человеческого, истребления древней клятвы, общего воскресения, блаженства будущего века! Но, кроме того, что Она была христианка, Она была Мать — Мать этого Иисуса — и Его мукой, Его уничижением, Его позорной смертью, должно было быть достигнуто все то, чего Она так желала человечеству. И вот тут Ее чувства двоились. Как Мать, Она желала бы, чтоб Ее Сын, хотя бы и не оставаясь при Ней, ходил по городам Иудеи, мирно уча народ. и смерть Его, понятная Ей, как христианке, казалась Ей, как Матери, ужасным и, быть может, устранимым бедствием...
Последние дни... Воскрешение трехдневного Лазаря, так хорошо известного Деве Марии. Весть об этом потрясающем чуде, славнейшем, чем воскрешение сына вдовы Наинской и дочери Иаира, громом несется по Иуде. Взволнованный, восхищенный народ устраивает Иисусу при входе Его в Иерусалим небывалую встречу. Заполненные толпой улицы оглашаются криком «Осанна», и зеленые ветви пальм радостно колышутся в руках бегущих детей... Но в эти минуты не сжималось ли с еще большей болью сердце Пречистой?
Через три дня Иуда уже получил за предательство тридцать серебряников... Вот ночь Тайной Вечери, молитва в Гефсиманском саду.
Что делала в эту ночь Пречистая ?..
Он Сам, пришедши в мир для страданий, родившийся для того, чтобы быть распятым, Он, как Бог всеведущий, до начала веков уже прозревший Себя на кресте, — Он Сам молился в саду Гефсиманском: «Да мимо идет чаша сия»... Что же могла чувствовать Пречистая, как не то же, но еще более горячее желание, чтоб чаща эта миновала; чаша страданий, неимоверных, от века еще не бывших страданий — страданий Ее Сына, Ее Иисуса. Так должна была чувствовать Мать.
Но Пресвятая Дева знала, что «на этот час Христос родился». Она видела, как cтрадает человечество, как необходим искупительный подвиг Христа — и Ее смятенное сердце должно было в то же время ив испуге отворачиваться от страшного видения надвигающейся муки Своего Божественного Сына и, в то же время, призывать эту муку.
Надо думать, что Богоматерь впервые увидала Христа в эти часы Его поругания и осуждения, в то время как Пилат вывел Его к народу... Что же чувствовала Она до того ?.. И вот Иисус стоит пред этой бешеной толпой, которая вопит: «распни, распни Его»; и среди этого народа, распаленного дикою ненавистью, бьется сочувствием великое материнское сердце.
Как ни бывает велика любовь, любовь всей жизни: случается, что какое-нибудь потрясение доводит эту любовь, которая и раньше, казалось, достигала уже величайшей точки своей, — до новой, небывалой высоты. И такого напряжения и высоты достигает любовь при страдании любимого существа, когда готов за его жизнь отдать свою жизнь, своей мукой облегчить его муку.
Богоматерь стояла на площади среди этих воплей, требовавших позорной казни для Ее Сына. Волосы, спутанные ветвями терна, были теми самыми локонами, которые она гладила рукой во дни Его детства. Капли крови медленно текли по тому бледному челу, которое, когда-то, в минуты детской нежности, Он так доверчиво прижимал к Ее охраняющей груди... Но теперь эта грудь была бессильна оборонить Своего Сына. Этими глазами, отражавшими теперь бездонный океан немой, бесконечной муки, Он когда-то Ей улыбался...
И все это Она должна была видеть, бессильная облегчить, освободить и утешить. На ней не было венца из терния. Народ не требовал распять Ее. Но в тот час на чело Пречистой надет был венец высшей муки, какую узнало когда-нибудь человеческое сердце. Не быв распятой. Она с Божественным Сыном взошла на крест— и ту же невыносимую боль, какую причинили Христу удары молота, пригвождавшие Его к древу крестному, — испытывали Пречистая под ударами этих диких криков «распни, распни Его».
Стоя у дома Пилата, Богоматерь ждала страшного приговора. Досель показывают небольшое углубление в стене, где, по преданию, Пречистая Дева следила за концом неправедного суда... Наконец, смертный приговор произнесен. На Христа возложили тяжелый крест, который Он должен был нести до места казни. Шествие тронулось. Кругом враждебная, клянущая толпа. Ближе — язвительно торжествующие фарисеи, и в середине — венчанный тернием, голосованный рубцами от наносимых ров, Христос. Он сгибается под тяжестью. Крест задевает за неровности пути, а римские воины в медных доспехах, широко взмахивая свистящими в воздухе бичами, вонзают их при всякой заминке в уже иссеченное тело.
Существует предание, что Богоматерь, повинуясь невольному движению сердца, как только крестное шествие двинулось, бросилась к Пилату с мольбою пощадить Ее Сына и получила отказ.
Тогда Она побежала кратчайшей дорогой наперерез крестному шествию и, пройдя узким переулком, сзади дворца Пилата, встретилась здесь со Христом и увидела его под крестной ношей. Есть картина одного иностранного художника, изображающая эту встречу. По каменистому, извилистому пути, идущему вверх, медленно подымается крестное шествие. Виден Христос, приникший почти к самой земле, давимый крестом. Там, спереди, у уступа, стоит Богоматерь рядом с двумя женщинами. Она увидела Сына со крестом — и изнемогла, бессильно падает с лицом, осиянным страданием, на руки подхватывающих Ее женщин...
За этим местом дорога вскоре взбирается еще круче. Христос уже не мог нести один Свой крест, и встретившийся с Ним селянин Симон Киренейский помог Ему в несении креста. Тут же обратился Он к Плакавшим о Нем Женам Иерусалимским, а вслед затем, при все увеличивавшейся Крутизне пути, великодушная женщина Вероника, по преданно, отерла с лика Христа полотенцем кровь и пот, и тогда на полотенце отразился Божественный лик в терновом венце. Все поднимаясь в гору, путь шел далее, к так называемым «Судным воротам», где вывешивались приговоры осужденным.
3десь был конец Иерусалима, Вот, наконец, Голгофа, приготовления к казни, звуки молота, пригвождающего пречистые руки и ноги к крестному дереву—и крест поднят, Христос вознесен Страданием над землей — и спасительными, всеочищающими волнами от креста Христова — благодать страдающего Бога растекается по лицу обновляемой земли. Христос страдает, — ив эти величайшие минуты вселенной Богоматерь бестрепетно занимает при Своем Сыне то место, которое принадлежало Ей давно — в тихую вифлеемскую ночь. Он оставлен без помощи, одинок — Ее Сын, за Которым недавно еще народ ходил толпами, у Которого было двенадцать ближайших учеников... И все покинули... Кроме одного Иоанна... Один трижды отрекся... Но любовь их всех заместила в те страшные часы безграничная любовь Матери.
Если иногда пред великостью человеческого горя язык немеет, то разве существовало слово, каким Дева Мария могла тогда утешить страдающего Бога и Сына Своего!.. Она только присутствовала, толь ко стояла — и тайная, никогда миром не узнанная беседа велась от духа Матери к духу Сына.
Нет ничего тяжелее, как видеть поругание святыни. А Христос на кресте был для Богоматери не отвлеченной распинаемой правдой, а собственною распятою плотью, Ее пронзенным сердцем...
Поддерживала Ее мысль о том, что страдание Сына Ее есть вольное страдание, о котором Он часто Ей говорил. Поддерживала и мысль о том, как велико значение этих минут в жизни человечества.
Она страдала тихо. Некоторые из посторонних зрителей, пришедших смотреть на распятие Христово, не могли вынести ужасного зрелища казни Господней и возвращались домой, ударяя себя в перси, а Богоматерь бесстрашно стояла у Креста и даже не рыдала. Рыдания нарушили бы и великую торжественность этих единственных в мировой истории часов, и то самообладание, которое Господу, по человеческой стороне Его существа, было тогда столь необходимо.
Этот час был часом величайшего жизненного страдания Богоматери, когда в полной мере сбылось 33 года назад произнесенное пророческое слово Симеона Богоприимца.
Теперь оружие, действительно, проходило Ее душу, и не только проходило, но, можно сказать, вращаясь в разные стороны, терзало эту израненную душу, как неосторожный нож бередит и растравляет свежую рану. Богоматерь страдала за Хрита, как за Сына, Которого дивные свойства, известные ближайшим к Нему людям, Она одна знала во всей их полноте. Распятый на позорном кресте был единственный Ее Сын, дорогой для Нее не только по родству, но и по тем страданиям, которые Она за Него приняла и которые начались еще до рождения Его. Он был дорог Ей и как Существо, давшее Ей невыразимые сокровища любви; наконец, страдала Она за Него и как христианка за Основателя нового великого учения.
Видеть поругание святыни тяжело для того, кто верует в эту святыню. А кто мог более искренно, глубоко и полно веровать во всякое слово Христово и в те новые, высочайшие взгляды, которые принес Он людям, как не Она, Пренепорочная Богоматерь? И выразить свою любовь к Нему Богоматерь ни чем не могла в более полной мере, как этим стоянием у креста.
Следуя естественному порыву женского сердца, Она бросилась было после осуждения Христа к Пилату просить пощады, в чем получила отказ, и, может быть, поняла уже тогда, что это было излишне и что это событие, от века предреченное, должно было совершиться.
Слов утешения не было, происходившее было слишком велико и ужасно, чтобы обнять его словами. Она молча стояла и молча сочувствовала, и, как ни велико было страдание Христово, это присутствие Богоматери, конечно, облегчало муку Распятого. Здесь, в этот заветный час, совершилось великое таинство Христово: усыновление Богоматери Христом рода человеческого.
Быть может, думая о надвигающейся смерти Божественного Сына, Богоматерь, изливавшая до сих пор на Него всю полноту и силу Своей неизмеримой любви, скорбела о Своем одиночестве и о том, что Ей некого будет больше так любить, не о ком будет больше так заботиться. И вот Господь взглянул на Нее Своим страдающим а взором и произнес заветное слово, указывая глазами на любимого ученика Иоанна, единственного из всех учеников открыто остававшегося при Иисусе и находившегося в ту минуту при кресте: «Жено, се сын твой!»и ему: «Се маги твоя!»
В лице Иоанна усыновлен Богоматерью весь род человеческий. Христос как бы говорил Ей: «Я ухожу, Меня более на земле Ты не будешь видеть, не раздастся Тебе Мой сыновний привет, к которому Ты так привыкла; Твои пречистые руки не соткут более для Меня цельного хитона. Отойдя на небо, не буду Я уже нуждаться в Твоей помощи и заботе, но вместо Меня прими в Свое сердце, расширенное таким страданием, другого сына—всех тех людей, которые ради Меня придут к тебе, ради Меня будут звать Тебя и по вере в Меня и по Моему слову сочтут Тебя своею Матерью. Для них делай то, что Ты делала для Меня, в Своей безграничной заботе всегда готовая на самопожертвование; для них делай и больше, чем для Меня! По божественности природы Моей не познав зла, Я не мог причинить Тебе никакой скорби, между тем как те, которых Я поручаю Тебе, будут непослушны, ленивы, грешны и часто даже восставать на Меня, будут и вновь распинать Меня, обращая тем самым вонзенное в Твое сердце оружие... Но все им прости безграничною, всепрощающею, греющею любовью матери и, как бы грешны они ни были, люби их всех так, как еще ни одна мать не любила своих детей! В этом будет отныне жизнь Твоя, и, как Сам Я был воплощенная Любовь, так хочу, чтобы Ты показала людям такие вершины любви, до которых раньше никогда не досягало человеческое сердце»...
Этот момент в жизни Богоматери был не менее велик, чем час Благовещения, возвестивший Ей об избрании Ее, как орудия воплощения Божия.
Казалось бы, после смерти Христовой судьба Богоматери должна была уподобиться судьбам других матерей, утративших сыновей, — безграничная скорбь по почившем, вся жизнь, ушедшая в воспоминания; между тем Ее великой, молчаливой и сосредоточенной душе был открыт теперь новый подвиг — печалования за человечество.
Давая Своей Матери обязанности материнства, Господь давал Ей и великие права этого материнства.
Указывая на род человеческий, грешный, падший, рвущийся к небу и, в то же время, малодушно, бессильно приникающей к земле, жаждущий веры и томящийся в отрицании, Господь давал Ей тем самым и право молитвы, и обещание, что будет услышана эта молитва Ее за этих падших, слабых и вечно нуждающихся в помощи, заступлении и пощаде.
В момент величайшего Своего страдания, давая всякому человеку, уверовавшему в Него, право на родство материнства с Своею Матерью, Господь этим самым как бы братался с человечеством и придавал христианству элемент необыкновенной теплоты, сердечности и благодати. Действительно, Богоматерь стоит в христианстве невыразимо отрадным явлением: незаходимая Надежда ненадежных, погибших Взыскательница, грешных Спасительница, за всех Ходатаица. Которая не отступит в ходатайстве Своем даже в страшные часы последнего суда Христова!
Есть великолепная картина великого русского художника Васнецова «Страшный суд», изображенная на западной стене Киево-Владимирского собора. Все дышит в ней ужасом страшного видения ангела суда со сдвинутыми бровями, с запечатанным тяжелою печатью свитком, где запечатаны все дела человеческие. Непреклонен вид воздающего в великой славе на Престоле Христа, протянувшего вперед руку с письменами учения Своего!
Все дышит ужасом. Стоящей на коленях с сознанием бесплодности благовестия своего Иоанн Предтеча склонил главу: теперь проповедь покаяния не поможет... Весь этот ужас и непреклонность смягчает лишь отрадное явление: близко-близко к плечу Сына Своего склонилась Богоматерь и шепчет Ему мольбу о милости и пощаде.
И устоит ли грозный Судья против мольбы Той, Которая за Него столько страдала, так много для Него сделала и Которой Он Сам поручил этот бедный род людской, чтобы за него молиться и его спасать?
